Мы хотим поговорить с Вами о назревающем кризисе научной сферы в Армении. К сожалению, сегодняшний читатель привык каждый день слышать о самых разных кризисах и катастрофах, в том числе мнимых, и уже слабо реагирует на подобную информацию. И тем не менее в данном случае хочется, чтобы читатель все же прочувствовал остроту ситуации. Поэтому критически важно, кто именно говорит по теме. Просто журналист, который за неделю «досконально» изучил вопрос, которому могли подсунуть ложную информацию? Или ангажированный и слишком пристрастный человек, спекулирующий на проблемах в интересах своих и своего лагеря? Поэтому начнем с Вас как нашего проводника в реальность армянской науки.
Артур Михайлович Ишханян, 1960 года рождения. Родился в Карабахе, в деревне Шош, закончил с золотой медалью школу № 2 в Джермуке, поступил в Московский физико-технический институт МФТИ на факультет аэрофизики и космических исследований по специальности «термодинамика и аэродинамика». Специальность связана с полетом космических летательных аппаратов, когда они входят в плотные слои атмосферы. Даже в открытом космосе всегда есть, например, межзвездная пыль, есть взаимодействие с ней, и в результате возникает много интересных проблем.
Окончил институт в 1983 году с красным дипломом и особым нагрудным академическим знаком, который выдавался каждый год только двум выпускникам. В 1987 году вернулся в Армению и поступил на работу в Институт физических исследований Академии наук. Никогда ни в какой партии не состоял, не занимался никакой политической деятельностью. С самого начала принял участие в Карабахском движении – от передовой до производства оружия. В частности, с самого начала событий в сотрудничестве с инженером из того же Института физических исследований Грантом Азизбекяном мы создали ручной гранатомет из подручных материалов, точнее из труб дорожных осветительных столбов, и поставляли эти гранатометы в том числе отряду Леонида Азгалдяна.
С Леонидом Азгалдяном у меня связана интересная история. В первый день приезда в Армению я сел на автобус из аэропорта и прямым ходом отправился в Академию наук. И первым человеком, с которым я заговорил в Ереване, оказался именно незнакомый мне Леонид Азгалдян. Мы столкнулись в дверях Академии наук, он пропустил меня, заметил у меня некоторое смятение, потому что я никогда не бывал здесь раньше и ничего не знал. Поинтересовался, куда мне, и в общем стал первым моим знакомым в Армении.
Я считаю своим долгом всюду говорить об Азгалдяне, потому что рождение таких личностей – это уникальное и необъяснимое явление. Ему пока еще не воздали по достоинству, хотя в этом году есть для этого формальный повод – семидесятилетие со дня рождения.
Уже в марте 1988 года, через несколько недель после Сумгаита, пошли разговоры о том, что надо взяться за оружие. Возникло несколько инициативных групп по разработке и производству оружия, и Леонид одним из первых начал над этим работать. Как рассказывают, он немного постоял на митинге, потом ушел со словами: «Нет, ребята, это не дело, надо заниматься оружием». Как я позднее узнал, Леонид всегда считал, что с нами человечество поступило нехорошо и в этом виноваты мы сами, потому что потеряли способность к сопротивлению. Он знал, что время воевать настанет. И при первых митингах стал готовиться к войне.
Я знал в своей жизни еще одного похожего человека с такой же глубокой убежденностью и таким же обостренным чувством справедливости. Его я знал гораздо лучше, чем Леонида. Это был муж моей сестры Сергей Хашхаян, скончавшийся от инфаркта в 1982 году, когда ему было всего 30 лет. Их семья проживала в Румынии, в СССР они оказались в 1946 году, и не знаю, какими судьбами попали в Среднюю Азию. В Ташкенте он познакомился с моей сестрой, которая училась в университете.
Сергей практически не говорил по-армянски, никогда не бывал в Армении. Он сразу, с первых минут знакомства, ухватился за меня и уже не отпускал все пять лет до своей смерти, даже тогда, когда я учился в Москве. Работал он на Ташкентском авиастроительном заводе, стал там в 29 лет руководителем отдела технического контроля. Он был уверен, что рано или поздно будет война, мы не должны терпеть то, что произошло, терпеть то, что с нами сделали. В советских условиях он умудрялся собирать оружие – покупал обрезы, боеприпасы. И когда я в связи с его кончиной прилетел из Москвы, сестра мне передала патроны, гранаты, двенадцать разных обрезов, даже автомат – все это Сергей собирал в ожидании начала войны, которую тогда никто не мог себе представить. Я, как положено, сделал в стене тайник и спрятал все это. Что потом стало с тайником, мне неизвестно, потому что с началом межнациональных столкновений сестра с детьми уехала из Ташкента.
Сергей хорошо знал математику и физику, очень любил науку, был жизнерадостным человеком, ходил на охоту и рыбалку. Но одновременно считал, что создан солдатом, и говорил мне: «Понимаешь, Артур, сломан хребет нашей нации. Она может восстановиться только тогда, когда мы поймем, что надо сопротивляться, воевать». Ни с кем другим он на эти темы не разговаривал. Кроме его отца и меня никто не знал о том, что он готовится к столкновению с турецким миром и вообще со всем теми в мире, кто нес ответственность за Геноцид. Все это он говорил в конце 1970-х – начале 1980-х годов. И он говорил именно те слова, которые я потом слышал из уст Леонида: надо воспитывать себя и готовить к жестокой борьбе. Сергей был интернационалистом, он считал необходимым воевать именно против преступного государства, прежде всего турецкого, а не против народа. Они оба были исключительно интеллигентными людьми, терпеть не могли малейшей несправедливости, на молекулярном уровне не могли понять, как можно, например, взять взятку. Взяточников, карьеристов, искателей во всем личной выгоды они оба считали чумой, раковыми опухолями, из-за которых и удалось сломать хребет нации.
Как я уже сказал, после Сумгаита возникло несколько инициативных групп по производству оружия. Что касается нашей группы, сам я, честно говоря, до этого о войне не думал, но подсознательно чувствовал, что нечто должно произойти. Идея создавать оружие принадлежала Гранту Азизбекяну, основному разработчику гранатомета, который был гораздо старше меня – с ней он подходил не только ко мне, но и к другим. Несколько человек очень быстро отошли от дела, а мы с Грантом остались. Всего было шесть-семь групп – одни работали над автоматом, вторые – над пистолетом, мы – над нашим гранатометом, другие – над гранатометом «Шант» типа «фау-1» и т.д.
Леонид и его ребята работали над ракетами. Он был глубоко убежден, что Армении в ближайшем будущем нужен сильный ВПК. С самого начала он считал, что нужно заниматься неуправляемыми ракетами, и ставилась задача на перспективу, что они должны долетать до Баку – то есть иметь дальность 300-400 км. Напомню: в отличие от снаряда, ракета имеет собственный двигатель. Их группа потратила много времени, разработав нестандартное топливо на основе местного сырья – хлоропренового каучука, производимого в Армении. Впоследствии удалось создать ракету тактического действия, которая летела на 10 км. Через некоторое время после начала работ, когда дело было относительно налажено, Леонид оставил свою группу и пошел создавать свой отряд, а потом и Освободительную армию. Ребята из его группы разрабатывали ракеты еще несколько лет и довели до очень хорошего состояния, они могли лететь уже на несколько десятков километров. И тогда их разработки прикрыли.
В конце 1989 года мы вместе оказались на Арагаце, где главврач санатория с самого начала карабахских событий превратил огромную подведомственную ему территорию, огороженную забором, в настоящий полигон, куда привезли станки и т.п. 22 января 1990 года в присутствии всех групп прошли очень успешные испытания нашего гранатомета. Главврач, который предоставил нам территорию, закричал, что оружие победы создано, проставил нам ящик коньяка «Ахатамар» – мы пили, радовались. Вечером я подумал, что давно не был дома, рядом с беременной женой. На склонах Арагаца, естественно, лежал снег, вызвали вездеход, спустили на несколько километров ниже, оттуда на «виллисе» Шурик Таманян и Леонид Азгалдян повезли меня домой в Ереван в 11 часов вечера. Через полчаса мы отвезли мою жену в больницу, и утром у меня родился сын.
Вначале наши гранатометы изготавливались тайно, различные детали делали на разных заводах: «Армэлектро», Станкостроительный завод, «Орбита», «Сириус» и т.д. Работы координировал Артавазд Закарян, начальник ОКБ завода «Орбита», который впоследствии стал заместителем председателя Военно-промышленной комиссии при правительстве РА (председателем был премьер-министр), ответственным именно за этот военный блок.
Интересно, что мы попытались организовать производство гранатометов в Карабахе. Были две одновременные попытки: моя и Александра Таманяна, мы поехали туда с разницей в три дня. Это было во время комендантского часа – Таманяна арестовали, он попал в Агдамскую тюрьму, и Галина Старовойтова предприняла очень много усилий, чтобы его освободили. Я пытался организовать производство в Степанакерте. Нам удалось изготовить только небольшое количество минометов. Таманян позднее предпринял еще одну попытку, и она оказалась более удачной, на электромеханическом заводе наладили нормальное производство.
С Александром Таманяном, внуком архитектора Таманяна, мы тесно сотрудничали. Очень часто он лично принимал участие в испытаниях наших гранатометов. Он был таким лихим человеком и всегда брался за дело, когда становилось опасно…
Следом за усовершенствованием нашего гранатомета мы начали создавать аналог «катюши», тоже упрощенный вариант. После организации регулярной армии эти работы замедлились, а потом вообще прекратились. Работами руководил полковник Днеприк Багдасарян, чей юбилей недавно отмечали. С первых дней он их курировал вместе с генералом Гургеном Далибалтаяном, впоследствии начальником штаба наших Вооруженных Сил.
В августе 1991-го мы сдали первый аналог «катюши». А потом в конце года, когда началось широкомасштабное азербайджанское наступление, и был подписан приказ о создании армии, мы перешли на работу в Инженерный центр Академии наук, занялись там разработкой современного оружия, о котором сейчас не стоит говорить конкретно. Это было уже государственной программой, и мы работали над ней несколько лет. Я руководил теоретическими разработками, хотя принимал участие и во всем прочем. Впоследствии эту тему, самый крупный из военно-промышленных проектов, постепенно закрыли.
Конечно, были ожесточенные протесты. Гагик Гиносян (см. статью «Воин света» в журнале «АНИВ» №15. – Прим. ред.) вспоминает, что они протестовали всеми возможными способами. То же самое рассказывает и Аветик Григорян, который работал у Владимира Никогосяна, во второй группе по ракетам и руководил теоретическими исследованиями. Мы все протестовали, поскольку считали, что ни в коем случае нельзя поставить нашу армию в зависимость от матобеспечения извне. Это означает стратегическую зависимость, такие поставки могут быть в любой момент перекрыты, и армия окажется в тяжелейшей ситуации.
Были протесты, были жаркие обсуждения, тем не менее проект закрыли «не глядя». Причем в нашем случае вообще без всяких объяснений, а в случае других разработок говорили, что то же самое будет гораздо дешевле купить за границей. Это решение принималось не в одночасье, политику свертывания таких работ они вели в течение многих лет и в зависимости от силы и влияния групп разработчиков закрывали одни проекты раньше, другие – позже. В конце концов, закрыли все. И сейчас даже в высших эшелонах признают, что это было недальновидное, неправильное решение. Оно прямым образом отразилось также на научном потенциале страны. Вместе того чтобы огромное количество инженеров и ученых было вовлечено в эти работы, многие ушли в коммерцию и прочие сферы или просто эмигрировали из страны.
Последние три года проблема обсуждается на самом высоком уровне, и было принято решение постепенно восстановить разного рода разработки. Министр обороны выступил со статьей о необходимости курса на создание собственного оружия. Создали какую-то комиссию в правительстве. Планируют строить ВПК, и уже определены некоторые темы и направления. Сейчас, конечно, это очень трудно сделать, прошло уже почти пятнадцать лет после того как все закрыли.
Решение о закрытии принималось на самом высоком уровне?
Естественно. Конкретно нашу работу курировал Комитет национальной безопасности. Кураторами были в разные годы Вано Сирадегян, Давид Шахназарян и Норат Тер-Григорьянц.
Генерал Норат Тер-Григорьянц резко выступал против решения о закрытии. Лично у меня сохранился документ на двух страницах, написанный его рукой, с его подписью, где он говорит, что дело исключительно важное и стратегически необходимое. Эту докладную он составил в двух экземплярах – я должен был дать ее на подпись нашему главному руководителю академику Рафаэлу Аветисовичу Казаряну и отнести к Левону Тер-Петросяну. Один из экземпляров, где было вычеркнуто всего пару слов, остался у меня.
У меня сложилось ощущение, что закрытие военных разработок было продиктовано извне. При таком стартовом научно-техническом потенциале, который мы имели в начале 1990-х годов, мы бы добились существенных результатов. С другой стороны, это было выгодно дельцам, которые нагрели руки на поставках вооружений. В 1990-91 годах я дважды летал в Россию в составе делегации по вопросам поставок обычных вооружений – автоматов и прочего. Видел, кто этим занимался и какие баснословные деньги они на этом делали. Так что работали оба фактора – внешний и внутренний.
А сегодняшние планы по поводу ВПК? По вашей оценке, это реальное движение или имитация?
Я человек действия, поэтому пока не могу дать однозначный ответ. Пока ни рыба ни мясо.
ЕЕсли бы страна серьезно занялась своим ВПК, не было бы никаких проблем с наукой. Я в свое время сказал в интервью, что у нас вообще не осталось инженеров. Но ведь для военно-промышленного комплекса нужны не только научные специалисты, нужны десятки тысяч квалифицированных инженеров, причем инженеров, работающих «при науке». С началом действительного развития ВПК наука сразу бы оказалась в центре внимания – мы знаем это на примере других стран. И косвенным показателем того, что в области ВПК ничего не делается, является плачевное состояние науки.
Если бы реанимировали тот большой проект… Для возобновления работ требуется множество специалистов из разных областей науки и техники – и электронщики, и программисты, и акустики, и баллисты.
Я был сначала руководителем теоретического отдела проекта, потом с января 1994 года также ученым секретарем Научно-технического совета Инженерного центра вплоть до закрытия темы. Следовательно, все документы по этому проекту проходили через меня. Впоследствии, через 10 лет, я стал и.о. директора Института и лично сдавал все сооружения, связанные с этим проектом – в свое время вложены были достаточно большие деньги. Сооружения все еще существуют в законсервированном виде.
Именно в разгар войны, в 1994 году, имел место пик работ над проектом. Ядро составляли 47 высококвалифицированных специалистов. Были задействованы самые разные научные институты. Тогда в относительно свободное от работы время я для души решил заняться атомной и квантовой физикой. Вначале уделял этому мало времени, но параллельно тому как свертывался проект, я пропорционально увеличивал время работы над новой темой. В 1995 году начали постепенно сокращать финансирование и объемы работ, и в течение трех лет свели все на ноль.
Если можно, расскажите о директоре Института Рафаэле Казаряне, который был яркой личностью, членом комитета «Карабах», вице-спикером Национального собрания.
Можно сказать много теплых слов в память Рафаэла Аветисовича. Благодаря именно его усилиям стал возможен этот проект. Мы все занимались самодельным оружием, это было очень важно и, естественно, сыграло огромную роль на начальном этапе войны. Но понятно, что регулярную армию независимой страны на этом не построишь. Следовало уже принимать серьезные шаги на государственном уровне. И вот Рафаэл Аветисович сделал для этого все…
На начальном этапе в 1991-92 годах стихийные работы координировали два человека: Вазген Саркисян и Гурген Далибалтаян. Они вдвоем сидели во дворце имени Шаумяна (теперь Американский университет), где заседал Верховный Совет Армянской ССР. На первом этаже они устроили штаб, и Рафаэл Аветисович все время ратовал за то, чтобы немедленно мобилизовать научное сообщество и инженеров на государственном уровне. У меня находятся все документы по утверждению этого проекта, поскольку я потом заменил Рафаэла Аветисовича на посту директора Института. Он приложил неимоверные усилия, убедив высшее руководство… Он и сам входил в состав высшего руководства, в то время он был председателем Постоянной комиссии парламента по науке и образованию.
Я, естественно, знаю всех руководителей того времени, и Казарян очень сильно выделялся своей патриотичностью. Он был патриархом и на все смотрел более широко и дальновидно… Не могу судить о его политической деятельности, но в нашей области военных разработок он очень тяжело переживал свертывание, боролся, но ничего не смог сделать.
Как развивалась в целом ситуация в науке?
Я могу системно анализировать ситуацию, поскольку, как уже сказал, с 1994 года был ученым секретарем. У Рафаэла Аветисовича много времени отнимала работа в Национальном собрании, мне очень часто приходилось замещать его в различных комиссиях, где обсуждались вопросы науки. К тому же, поскольку Казарян был руководителем Постоянной комиссии Национального собрания, все документы о преобразованиях науки обсуждались у нас. На моих глазах происходили все изменения в науке.
Мы унаследовали от СССР очень развитую сеть институтов в области фундаментальных и прикладных исследований и большое число научно-производственных объединений со множеством высококвалифицированных инженеров. У нас было около 30 тысяч ученых и более 50 тысяч инженеров высокой квалификации.
В последние десятилетия СССР при многих институтах были организованы различные подсобные производства. В частности в Институте физических исследований создавались кристаллы для квантовой оптики и электроники. В Институте насчитывалось 110 научных сотрудников, а для производства кристаллов был построен завод «Кристалл» где число рабочих и инженеров предполагалось довести до 500. И лаборатории Института были прямо связаны с этим производством.
Существовали институты прикладного направления, в частности, всем хорошо известный Институт лазерной техники с более чем 1000 сотрудников – гигант, руководимый Виликом Арутюняном. Мы унаследовали большое хозяйство.
Как Вы оцениваете научный уровень Армянской ССР в 1980-е годы? Тогда работали выдающиеся личности, а был ли средний уровень достаточно высоким?
Армянская наука по производительности на душу ученого (статьи, прикладные разработки) занимала первое место в СССР. Собственно ученых было много, в 2-3 раза выше среднего мирового уровня из расчета на один миллион населения. Средний уровень армянской науки был очень высок. Сейчас я могу сравнивать с Западом, потому что я, моя группа и наш Институт глубоко интегрированы в мировое научное сообщество. И скажу, что тогдашний уровень был выше среднемирового.
Естественно, наука в Армянской ССР страдала теми же недостатками, которыми страдала вся советская наука с конца 1970-х годов. С одряхлением советского строя отрицательные тенденции начали сказываться и на армянской науке. Определенное количество людей просто просиживали штаны. Но в среднем армянская наука была выше среднего советского и среднемирового уровня. Были яркие личности – сам Амбарцумян со своей школой, в 1990 году были еще живы Мирзоян, Маркарян, Мергелян и др. Тот же самый Вилик Арутюнян был хорошо известен, его работы котировались по всему миру, как и лазеры, производимые в Институте.
При высоком среднем уровне одновременно был высокий уровень балласта – примерно одна треть кадров. В конце 1980-х годов стало уже очевидным, что оборудование безнадежно устарело – это было связано с общим отставанием СССР. Помню, как в 1989-м, кажется, году в Институте появились первые три персональных компьютера. Было очевидно, что мы отстаем, и очень сильно.
Независимой Республике Армения стало не под силу тянуть унаследованное огромное хозяйство. Согласен, что в годы войны мы должны были полностью сконцентрироваться на обороне, и научные потери оказались неизбежны. Поэтому к резкому сокращению научных сотрудников в институтах в годы войны я отношусь с полным пониманием. Я не могу принять развитие событий после войны, когда страна стала постепенно выбираться из пучины, начала развиваться экономика. Сдвиги в науке в это время были несоизмеримо малы. Были годы, когда бюджет страны, к примеру, рос на 10 процентов, а в бюджете науки был нулевой рост. Этого я не мог и не могу понять.
Чем Вы занимались в науке после закрытия военного проекта?
К 1997 году я сделал достаточно важные исследования по новой теме материальных волн, доложил на институтском семинаре, оценил это как нечто важное и интересное.
В те темные и холодные годы мы жили без интернета, без связи, при закрытых библиотеках. На дверях большинства институтов висели ржавые замки. Годы были тяжелые, и тем не менее я решил «прорубить окно в Европу», то есть на Запад. Доложить там о результатах своих работ и посмотреть на реакцию. Занял 2700 долларов – в то время огромные деньги. В 1993-94 годах 50 долларов было обеспечением на зиму.
Деньги я занял у друзей и знакомых, 800 долларов выписал наш Институт. Я купил билет, выбрал несколько институтов и, никого не предупредив, высадился на Западе. Просто приходил, открывал двери, находил какие-то группы и докладывал о своих работах. В декабре 1997 года я попал в Пизу, оттуда в Лондон, потом обратно в Москву, оттуда в Америку, в Новый Орлеан и университет Коннектикут Сторс. Вернулся с проектом, финансируемым американцами и Европой. Работы были приняты очень хорошо, мне удалось сразу попасть «в яблочко», то есть именно к тем немногочисленным людям, которые на Западе занимались этой темой. Понимание было стопроцентное, меня приняли по всем статьям. И сразу началось интенсивное сотрудничество с группами Аримондо из университета Пизы, Сэмблса из университета Эксетера в Великобритании, Яванайнена и Голда из университета Коннектикут Сторс (США).
Сразу после моего возвращения в Ереван здесь была создана группа. И поскольку работы над прежним военным проектом уже свернули, часть сотрудников перешла в мою группу. Постепенно эти новые работы начали приобретать системный характер, получили символическое государственное финансирование – одну ставку на 7 человек, хотя эта ставка и одного человека не могла нормально обеспечить.
В результате международного сотрудничества пошли гранты в достаточно большом количестве, и к 2005 году я был в Армении среди рекордсменов по грантам. Мы получали их из Международного научно-технического центра, который финансируется Конгрессом США и другими странами Запада, а также от других организаций – НАТО, Intas и т.д.
Тематика менялась, нас стали интересовать новые темы. Группа получила международное признание. Благодаря своим связям мне удалось сделать несколько нетривиальных шагов – в частности, с 2005 года был задействован механизм аспирантуры под двойным руководством: один руководитель из Армении, другой – с Запада. Были заключены договоры за подписями министра образования и науки, президента Академии наук, ректора университета (тогда им был Радик Мартиросович Мартиросян), директора нашего Института академика Казаряна. Со стороны западных стран были президент CNRS – Национального центра научных исследований, включающего сотни институтов и университетов, президент университета, который тогда назывался университет Меца. Начались обмен молодыми кадрами, их подготовка. Теперь это уже стало обычным явлением, широко применяемой в Армении схемой. Многие аспиранты получают таким образом образование, половину времени проведя здесь, другую половину – в партнерском университете на Западе. В результате у них одновременно два диплома кандидата наук из двух стран.
Как развивались отношения научного сообщества и государственной власти?
До 2000 года в науке царил хаос, это я очень хорошо помню: разруха все больше усугублялась, и все преобразования полностью шли вразрез с логикой. Думаю, решающим моментом стало преобразование Академии наук, когда все члены-корреспонденты в 1996 году в одночасье стали академиками. Это было очень плохое решение, Амбарцумян тогда не просто подал в отставку, а написал заявление об уходе из Академии и отказе от звания академика. Это было для него трагедией, он говорил, что власть специально хочет разрушить Академию. Такая мера не могла не сказаться на качестве. Хуже всего, что впоследствии восстановили институт членов-корреспондентов, но вдвое расширили состав. И новые члены-корреспонденты иногда, мягко говоря, уже имели мало отношения к реальной науке. Это ударило по престижу науки, потому что люди, далекие от науки, попавшие в Академию только по партийным спискам, создали негативный фон вокруг нее.
На этом фоне правительство продолжало сокращать финансирование и число ученых. Закрывались лаборатории, опустошались корпуса институтов, и к 2000 году это стало в некотором смысле катастрофой. И мы до сих пор пожинаем плоды.
Что было непосредственным толчком к началу таких «реформ»?
Темный вопрос. Я спрашивал у старших товарищей из Академии. Сейчас осталось мало человек из того состава. В Академии тогда было всего 75 человек – это сейчас стало в два раза больше. Из этих 75 многие уже ушли из жизни. Поэтому я не знаю, чем руководствовались «наверху». В то время я был занят своими разработками по оружию.
Сейчас отношение к Институту членов-корреспондентов и академиков крайне негативное из-за случайных людей. Были различные перетряски, реорганизации, система полностью вышла из равновесия и оказалась на грани уничтожения к 1998 году. Некоторые физики начали собираться и обсуждать ситуацию, говорить в один голос, что надо что-то предпринимать. Помню, как Эдуард Суренович Вартанян, ныне покойный директор Института физических исследований, созвал ученый совет, пригласил всех завлабов, ведущих сотрудников и сказал: «Мы фактически брошены правительством на произвол судьбы. Ясно, что наука стране не нужна, все идет к уничтожению. Давайте подумаем, можем ли мы сами что-то сделать для выживания». Подобные собрания и обсуждения стихийно начались в разных местах. Я лично присутствовал на подобных обсуждениях в госуниверситете, которые проводил Владимир Михайлович Арутюнян, академик и главный редактор «Известий Академии наук» (серия «Физика»). У нас в Инженерном центре такие обсуждения проводил Казарян.
Многие ушли, мы освободились от балласта. Оставшиеся ученые стихийно начали протестовать. Это происходило примерно так же стихийно, как стихийно возникали в 1988-89 годах группы по производству самодельного оружия. Тогда, в 1988-м, люди понимали, что все дело идет к войне. Точно так же через десять лет научному сообществу стало ясно, что дело идет к уничтожению. Поэтому оно предприняло попытки самообороны.
Я активно поддерживал решение о том, чтобы наш журнал выжил, уровень публикаций вырос. Мы складывались из личных средств, чтобы продолжать выпуск журнала «Известия Академии наук» (серия «Физика»). В 1998 году он переживал тяжелые времена, не издавался несколько месяцев и был на грани закрытия. Сегодня он уже имеет impact-factor (Численный показатель важности научного журнала. С 1960-х годов он ежегодно рассчитывается Институтом научной информации (ISI), который сейчас называется Thomson Scientific, и публикуется в журнале Journal Citation Report. – Прим. ред.), это третий журнал в Армении, который получил международное признание. А тогда я буквально нищенствовал, но лично занял 100 долларов (большие деньги по тому времени) и оплатил выпуск одного номера. Так поступали и другие ученые... Тогда мы, группа из 7-10 докторов наук, спасли журнал, собирая деньги. Мы решили печатать в журнале лучшие работы, заниматься их пропагандой. В июне 2011 года журнал получил impact-factor, уже лет пять он издается издательским домом Springer.
Благодаря усилиям одиночек, которые пробились на Запад и установили связи, начали поступать гранты. С 1996 года были уже первые попытки самообороны и к 2005 году область физики в Армении относительно реанимировала себя. В советское время наш Институт имел 110 научных сотрудников, сейчас имеет примерно такое же число, а по количеству публикаций уже два года превосходит уровень 1990 года. Правда, это один из лучших, если не самый лучший институт в Армении и единственный, который превосходит пиковые советские показатели. Остальные чуть хуже, но в целом система все-таки реанимировалась и постепенно начала работать.
Очень важным шагом, может быть, единственным хорошим шагом на государственном уровне, было создание в 2007 году Комитета по науке, где во главе поставлены профессионалы. Они очень хорошо работают и при мизерном уровне финансирования делают все возможное для справедливого распределения средств, модернизации всех компонентов системы. Это все начало приносить достаточно неплохие плоды. Мы знаем, что, начиная с 2000 года, уровень продуктивности ученых в Армении непрерывно рос, и мы все время держали первенство в мире, были на первом месте по продуктивности – по количеству статей на душу ученого в журналах с самым высоким impact-factor и по цитируемости этих работ.
Этот процесс реанимации объясняется внутренними ресурсами научного сообщества или какими-то изменениями в позиции власти?
Во-первых, все, что я сказал, относится к естественным наукам и к физике в первую очередь. В области гуманитарных наук мы, наоборот, занимаем последние места в мире. Во-вторых, ничего хорошего в адрес властей я сказать не могу, с их стороны не было никакого содействия. Объяснение очень рациональное и простое. У нас было 30 тысяч научных сотрудников. Из науки ушел балласт, ушли относительно слабые. Путем естественной селекции остались только самые сильные.
Почему они при этом остались в Армении?
В годы войны и первые послевоенные годы из науки ушла вся молодежь. Процесс начался еще со времен перестройки, когда стали открываться кооперативы. Остались люди в возрасте от 40 до 55 лет, которые уже состоялись. В основном те, кто был доктором или близким к получению докторской степени, у кого были уже свои научные школы, кому жалко было оставлять свое детище. Они уже прожили жизнь и по советским понятиям были близки к успеху, потому что доктор наук был в СССР «белым человеком». Работала инерция, они все еще верили, что настанут лучшие времена. Если у человека замечательные результаты, есть надежда их реализовать, ему очень тяжело оставить это и уйти – в отличие от молодого человека, кандидата наук, которому гораздо легче уехать на Запад или податься в коммерцию. Тем не менее и из этой категории люди уезжали.
Чтобы наглядно себе представить, скажу, что к 1995 году в нашем институте осталось 17 сотрудников, из них 10 научных. Но постепенно и понемногу начали возвращаться. С Запада, конечно, никто не вернулся, а вот из России вернулось несколько человек, когда была более или менее восстановлена нормальная научная атмосфера. Очень показателен пример академика Тер-Микаэляна, яркой личности, оставившей в науке большой след. Он тоже уехал в 1992 или 1993 году к своему брату, академику РАН. А потом вернулся, потому что он создал институт и очень болел за свое детище – вернулся и руководил восстановлением из разрухи. Такие люди находились выше среднего мирового уровня, они смогли пробиться на Запад, обеспечить гранты и восстановить собственные лаборатории.
Много и психологических факторов. Например, такой, что лучше быть, по словам Цезаря, «первым в Испании, чем вторым в Риме». Многие предпочитали быть заведующим лабораторией в Ереване, чем рядовым профессором где-нибудь в университете Осло. После той катастрофы, которую они видели в «холодные годы», совсем небольшое финансирование через западные гранты было психологически достаточным. Ежегодный рост вселял надежду, что дальше все будет лучше и лучше. Казалось, что жизнь еще впереди. Система, в первую очередь физика, восстановила себя, но на это ушло лет 15 их жизни. Тем, кто был 45-летними, стало по 60 лет. Естественная селекция, пик возрастной продуктивности – вот четкий ответ на вопрос.
Отрицательное в том, что все эти годы они воспитывали отличные кадры, но вот эти молодые кадры уже поголовно уезжают на Запад. По «утечке мозгов» мы тоже на первом месте в мире. Именно по причине отличного образования по ряду естественных наук – уровнем выше, чем в любом среднем европейском университете – наша молодежь очень конкурентоспособна. Будучи соавтором лучших работ, получить постдоковскую позицию на Западе – раз плюнуть. В результате следующего поколения нет. Средний возраст ученого в Армении сейчас составляет 63 года, и в ближайшее время произойдет катастрофа.
С 1997 по 2007 год мы были довольны ситуацией. Нас оставили в покое, мы как бы не существовали для правительства, нас фактически не финансировали – финансы год от года сокращались. Но научное сообщество не обращало на это внимания, потому что развивалось за счет ресурсов, которые находили на Западе. Мы радовались успехам по мере того как отдельные ученые, группы, научные журналы получали признание в мире. С помощью грантов восстанавливались лаборатории. При уменьшении государственного финансирования научное сообщество как бы крепло.
Но вот где-то к 2007 году, через десять лет после начала борьбы за реанимацию, уже стало понятно, что эти ресурсы исчерпаны.
Во-первых, все международные организации начали сворачивать свою грантовую деятельность. Несколько европейских грантодающих организаций закрылись, в частности, Intas. CRDF перестала финансировать проекты в Армении, Международный научно-технический центр резко сократил объемы финансирования. Стихийно все начали понимать, что ситуация ухудшилась и все больше будет ухудшаться, что мы имеем уже новый, третий, этап и новые проблемы.
Во-первых, массовая «утечка мозгов» именно за последние пять лет приняла особенно большие обороты. До конца 1990-х уходили в коммерцию и частные фирмы, в период с 2000 по 2005 год уезжали во второстепенные университеты или просто на Запад. В последние пять лет уже уходят в лучшие университеты мира. И вдруг эти самые профессора и доктора наук, чьими усилиями сфера науки была реанимирована, поняли, что им уже 60 лет, они уже начали переносить инфаркты, у них уже не осталось сил и энергии продолжать воевать с мельницами, потому что подготовленные кадры уходят, на смену никто не идет, отставание по техническому вооружению лабораторий становится уже непреодолимым.
Все эти годы число ученых сокращалось, но теперь стало понятно, что нас стало так мало, что невозможно нормальное функционирование научных школ. В 1998-2000 годах, когда мы были молоды, полны сил, мы считали: плевать на все – будем делать свое дело. Работали по 24 часа. Уже к 2010 году, собираясь на семинары, мы видим, что многие ушли из жизни или болеют. Одряхление системы перешло в качество, стало очевидно, что дальше так жить нельзя. Стихийно люди начали обсуждать сложившуюся ситуацию, выражать протест в институтах, лабораториях, ученых советах, писать петиции и поднимать свой голос в Академии. Академия начала протестовать уже на общественном уровне, пошли письма в правительство. Протест хорошо дал о себе знать уже в 2008-2009 годах.
Я лично обсуждал это со своими коллегами. И года три назад мы пришли к выводу, что надо протестовать, попытаться изменить ситуацию. С новым правительством Тиграна Саркисяна связывали достаточно серьезные надежды, что интеллигентные люди, быть может, что-то сделают. Потом был экономический кризис, который на Армении отразился самым тяжелым образом. Стало понятно, что никаких надежд на улучшение нет. Очень сильным отрезвляющим толчком оказалось выступление только что назначенного премьер-министра в Академии с программной речью, из которой выяснилось, что ничего хорошего от этого правительства ждать не стоит. Прекрасно помню, что в те месяцы стихийный протест был всюду, он просто висел в воздухе. Это обсуждали везде в научном сообществе, это было постоянной темой разговоров при встрече любых трех ученых.
Продолжение следует. Во второй части статьи мы поговорим об известной инициативе молодых нансирования науки ученых в Facebook-е с требованием увеличения финансирования науки.
aniv.ru
